Общество мёртвого поэта

— Я всё время начинаю с одного и того же, и это кажется каким-то дурным кокетством. Дело в том, что я не люблю читать свои стихи, я мёртвый поэт, уже не пишу. Когда-то это была потрясающая сильная история моей жизни, которая отобрала всё — любовь, нормальную жизнь... Сначала ты живёшь в ожидании, что вот-вот будешь писать, потом пребываешь в безумии от того, что пишешь, а после — в тоске от того, что не пишешь. В общем, это конфигурация из трёх пальцев — метафизический фиг, который любому поэту показывает мироздание. В силу того, что я уже не поэт, я бы предпочел вовсе не читать, но это будет смотреться каким-то высокомерием, которое просто-напросто никто не поймёт. На самом же деле это акт целомудрия.

— Чего же нам ждать?
— Сегодня моё выступление будет делиться на две части: свои стихи и чужие. Иногда я читаю свои стихи с закрытыми глазами, отнюдь, поверьте, не от тетеревиного самозабвения, а только потому, что мне противно смотреть на свои тексты, на людей, на себя. Вы увидите, я читаю чужие стихи совсем по-другому, будто с меня что-то спадает, я сразу оживаю. Начиная что-то объяснять, рассказывать о механизмах в этом стихотворении, я чувствую, как меняюсь — тембр, разговор, иногда даже срываю голос. Читать прекрасные чужие стихи — это счастье, свои — мука.

— Почему?
— Я никогда не понимал поэтов, которые любят читать себя, мне кажется в этом есть какая-то недолюбленность. В чтении стихов есть что-то позорное, мастурбационное. Ахмадулина когда-то сказала, что писать — это втайне молиться. Она договорила не до конца: созданная Джованни Бернини алтарная группа «Экстаз святой Терезы» как нельзя точно показывает то, что называется «молитвой» — лицо женщины искажено оргазмом. Писать и читать — это молиться, признаваться о чём-то сокровенном, о том, о чём говорить не принято. Именно поэтому я не люблю читать свои стихи.

— А чьи же тогда?
— Вениамин Блаженный — великий поэт, который до восьмидесятых годов жил в маленьком городке, писал под псевдонимом удивительные стихи, которые были выброшены на поверхность на волне перестройки. Линор Горалик — потрясающая, просто офигенная. Я читал её в Берлине, Воронеже — везде, где выступал в последнее время. Её вывернутое стихотворение про Федорино горе — невозможное произведение. Каждый раз от него у меня срывается голос. Я буду читать «Ламарка» Мандельштама... Вот все говорят — Бродский, Бродский… Какой, к чёрту, Бродский?! Кто он перед гением Мандельштама?!

— И чем вам не угодил Бродский?
— По пути Бродского постоянно ходят, истоптали уже давно. С ним у меня сложные отношения: я, конечно, понимаю, что это за явление, я восхищаюсь им, но абсолютно холодной головой. Для меня это слишком специально: как говорил Мандельштам, я люблю «виноградное мясо». У Бродского была такая прекрасная жизнь, он мёртв, ему сейчас плевать на какого-то стареющего дядьку, который его не понимает.

— Объясните поэтический дуализм: вроде бы все до единого мизантропы, тем не менее все распяты на кресте своего дара и филантропично мучаются ради человечества...
— Это не мука. Вот когда Ширман отрезали фашисты грудь, или когда раба с перебитыми ногами распинали на кресте, или когда в сталинских лагерях людей поили собственной мочой — это мука. А поэтический дар — это не мука, это тошнота, токсикоз. На самом деле, каждый поэт — это женщина. Он вынашивает, отходят воды, потом рожает. И вообще, я считаю, если женщину научить правильно говорить, она скажет вещи более правильно и точно скажет что-то смыслонесущее.

— Существует ли для вас гендерное деление в поэзии?
— Настоящая поэзия не может быть мужской или женской. Ведь если она пишется — в ней не может быть пола, а если он есть, то это не то. Как вот у вашего любимого Бродского: «...и девки юбку задрав, ты видишь конец перспективы...». Что это такое?! А с мужика штаны стянув, ты какой конец перспективы видишь?! Поэзия — вещь, которая пробивает мир, которая выводит тебя из всех ограничений — мужского, женского, возрастного, жизненного... Я понял, как перестать бояться смерти, — вот о чём поэзия. Всё-таки большинство людей писало из своих штанов, что их сильно ограничивало. Вот, собственно, почему я не люблю Бродского — он слишком мужской, несмотря на то, что все девочки писают от него кипятком.

— Многие поговаривают, что ничего нового больше не будет, постмодернизм никогда не закончится. Согласны?
— Всегда говорили, что нового не будет. Но сейчас и постмодернизма нет — он закончился, преодолён. По сути, что есть постмодернизм? Отсутствие личности, говорящего, ирония, игра. Я, Линор Горалик, Мария Степанова, Александр Анашевич, Кирилл Медведев — вот те, кто явно не постмодернисты. Кирилл вообще бросил поэзию и ушёл в левое движение. Какой постмодернизм, какая игра, какие аллюзии, какая ирония? Люди глотки рвут. Всё, постмодернизм закончился, началась литься кровь. «...И здесь кончается искусство — и дышат почва и судьба».

— Вы чувствуете, что ваше поколение вас поняло?
— Если я скажу нет, это будет чересчур претенциозно. Я — нарцисс, и мне, пожалуй, прописано быть манерным, жеманным и непонятым. Но это не так. Раньше я так обижался на критику, которую люди пишут в интернете! Мне казалось, что в моих стихах есть такая железная бесчеловечность к себе и к тем, кого я люблю, что это нельзя назвать никаким другим словом, кроме как безжалостная правда. Когда выяснилось, что кто-то называет сие кокетством, я немножко прифигел и пребывал в этом состоянии достаточно долго. Тогда я надорвался, поступил слабо и пошло. Я начал что-то доказывать — это было глупо.

— Вы так легко признаётесь в нарциссизме?
— Нарцисс — человек, который, видя в зеркале то, что ему не нравится, просто уходит. Однажды, гуляя по сумеречному городу, я вдруг увидел в отражении просто дядьку. Первое, что я сделал, написал своей любимой «Беги, кролик, беги», ибо понял, что просто не хочу... Я разорвал лучшие в жизни отношения, поставил точку. Мне кажется, это и есть тот самый гамбургский счёт. Сейчас, после долгого оледенения, у меня иногда сжимается сердце. Где-то месяц назад я подумал: «А вдруг?..». Мне это состояние нравится значительно меньше, нежели то, что было — железное и мужественное «нет». Сейчас я, получается, нецельный.

— И что вы теперь с этим «а вдруг» делаете?
— Надо просто жить. На самом деле, жить интересно. Знаете, у меня была бабушка, профессор рентгенологии. В 80 лет у неё случился рак груди, ей отрезали чашечки груди. Я помню, как ехал на Новокузнецкую в центр имплантатов. Я отдал деньги за чашечки бабушкиных грудей, которые она должна была положить в лифчик. И тогда я не удержался — раскрыл эту коробочку с чашечками. Мёртвую, искусственную, тяжёлую чашечку бабушкиной груди. Тогда бабушка плакала, говорила моей сестре: «Я теперь урод»... Моя мачеха тогда удивлялась этому, мол, не замуж же ей выходить в таком возрасте. Это всё сходится в призме: когда тебе отрезают грудь, не важно, что её больше никто и не собирался сжимать и покрывать поцелуями, ты не можешь смириться с тем, что её просто нет, ты не можешь мириться с мыслью, что ты — урод. По сути, с моим «а вдруг» та же самая история. Вот почему мне так не нравится моё пробитое кощеево яйцо. Я хотел бы, чтобы в нём лежала иголка — моя смерть. Никаких сожалений... А сейчас получается, что, допустив минутную слабость, я убил зайца, распотрошил его. Вылетела утка. А вдруг я останусь с этой проклятой иголкой, и что мне с ней делать?! Вышивать?

***
Эпатирующая искренность Дмитрия Воденникова — что в стихах, что в монологах — обволакивала. В этот вечер свидетели таинства в «Доме культуры» были как заворожённые бандерлоги перед Каа — не закрывали глаз, опасаясь пропустить хоть одну букву не через себя. Поэтическая громада раскачивалась посреди Вселенной на носках, закрывала глаза, опутывала свободным словом. Быстро, будто смахнув пыль с пиджака, Воденников перешёл к чужим работам и действительно преобразился. Рассказывал слушателям истории стихотворений, передавал своё восхищение. Закончив «Последними стихами» Елены Ширман, он моментально растворился.