Маргинал

Алексей, в молодости воспевающий «огни ночного гетто», а сейчас — Медею, приехал с 77 листами стихотворений, которые звучали со сцены небольшого рязанского клуба полтора часа. До этого же поэт давал интервью.
— Алексей Валерьевич, одни из ваших любимых поэтов — Бродский и Маяковский. Нет ли ощущения, что из них делают чучела, как из Есенина для Рязани или Пушкина для России?
— Понимаю, о чём речь. К несчастью, мы не имеем других хороших поэтов. Есть, конечно, Борис Слуцкий, есть Борис Рыжий — имена, которые о многом должны кому-то говорить, но просто всему своё время. В 1910 году вышла статья «Фёдор Тютчев и Афанасий Фет — второстепенные поэты XIX века», сейчас этих поэтов ставят чуть ли не в ряд с Пушкиным.

— В одной из песен «Психеи» вы декламируете свои стихи. Там есть такая строчка: «И руки трясутся от злости и ненависти к сытой мрази, которая ходит в гости, устраивает праздники». С наступлением славы не примкнули ли вы к тем самым, о которых писали десять лет назад?
— «Мрази – праздники» — очень классная рифма. Но разве это слава? А в гости я вовсе не хожу — сижу, как дурак, с пустым листом бумаги. Это как в 4 классе должен написать сочинение, а не хочешь. Вот и у меня сейчас в жизни такое. Хотя, когда получается стихотворение, то ты, конечно, ловишь кайф. Страдаешь, а потом получаешь удовольствие. Иначе никак. Однажды так к Достоевскому кто-то подошёл: «Хочу стихи писать, сколько денег придётся заплатить?», а ему Достоевский ответил: «Пострадать придётся».

— То есть творчество через страдание по Артюру Рембо?
— Да, совершенно верно. Смысла в счастье нет.
— Как же нет смысла?
— Счастье глупо выглядит со стороны. Все счастливые люди выглядят как идиоты.

— Боитесь выглядеть глупо?
— Нет, хотя, наверное, да. Маяковский боялся выглядеть глупо. Перед самоубийством он многим писал «Я не хочу быть смешным». Я смотрю на многих современных поэтов и будто смотрю в кривое зеркало, от этого неприятно. Начинаю понимать, почему Маяковский застрелился. Как слава, мне стреляться хочется. Так говорили дадаисты: «Вы говорите о стихах, а мы через неделю умрём». Ведь на поэте висит это проклятое клеймо, и ты либо пишешь, либо нет: ты будто прилагательное к чему-то. Это отвратительно чувство, хотя оно иногда компенсируется хорошим выступлением или хорошей рифмой, но очень редко. Как поганая рыбалка.

— Так разнятся два человека — Алексей, который даёт интервью, и Лёха, который пишет стихи. Интеллигент, начитанный, говорящий сложными оборотами, и поэт, который пишет преимущественно арго. Так на каком языке вы говорите на самом деле?
— Я матом ругаюсь, да, сейчас все ругаются. Хотя, в «Медее» я мата вообще не допустил. По поводу арго — это скорее эстетически-воинствующая позиция. Я не собираюсь дальше оставаться в таких критериях. Я стилистически понятный поэт, ведь я поэт-натуралист, мои учителя — Слуцкий, Маяковский, Бродский. Я стараюсь хотя бы как-нибудь до них дотягиваться.

— Так почему такая разница?
— Стараюсь демократизировать язык. Эта задача поставлена даже не мной, ведь не мы выбираем литературу, а она нас. Основная задача — в демократизации поэтического стиля, такая же, к слову, была у Некрасова и у Маяковского. Другой вопрос в таланте: боюсь, его у меня меньше.

— Когда вас сравнивают с Маяковским…
— Это очень странное сравнение, ибо Маяковский никогда не писал ямбом. А у меня все стихи до «Медеи» — ямбом. Маяковский ямб ненавидел. И читал он иначе: он читал, как Шаляпин пел. У меня нет ответа на этот вопрос. Но он мой учитель.
— Чему же он научил?
— Тому, что рифмы должны быть навороченными. Он дал мне понимание, что эстрадность для поэта — не минус, а плюс. Он дал понять, что устность в поэзии очень важна, и разрыв поэзии с разговорной речью для поэта означает катастрофу. И всё-таки я не понимаю, почему меня с ним сравнивают. Хотя, если многие об этом говорят, значит, действительно так. Хотя любимый мой поэт — Осип Мандельштам.

— В вашем творчестве очень много аллюзий, цитат…
— Это моя постмодернистская беда. Мы должны это преодолеть, выйти за пределы постмодернизма, ведь он всё равняет, нивелирует понятие поэзии, а это оскорбляет поэтические чувства порядочного поэта. Поэтому мне кажется, что задача любого поэта — выстраивание иерархии. Я ищу для себя ответ, мне кажется, я могу выйти за пределы литературы.

— А что за её пределами?
— Новый язык, который отличен от предыдущего. Я чувствую, ещё немного, мне нужно всего лишь усилие. Как сказал Кюстин: «Молчание поэта — это тоже своего рода поэма», тем самым предвосхитив авангардистов и дадаистов.

— Как вы относитесь к элитарной поэзии?
— Дадаисты этим занимались. Я совсем другой школы, я взял от футуристов слог и понимание того, что каждое стихотворение — история. Но и такие стихотворения тоже должны существовать, каждый поэт должен пройти такую школу. Другой вопрос — интересно это кому-нибудь ещё или нет.

— Вы считаете себя человеком, который делает мир лучше?
— Нисколько. Я не считаю, что этот мир можно сделать лучше. Времени мало и на него нет времени. Я же поэт.

— Разве поэзия не делает мир лучше?
— Не уверен. Мне кажется, я стал хуже, по сравнению с тем, что было лет десять томуназад. Я стал злее, жёстче. Может, дело и не в поэзии. Хотя для сорокалетнего мужчины это, наверно, нормально — быть жёстким и злым. Я сейчас очень трезво отношусь к тем, кто меня окружает. Меня столько раз предавали в жизни. Сейчас я проведу лучше в время в одиночестве или с близкими, нежели буду сидеть в шумной компании с дураками. Раньше мне хотя бы было интересно наблюдать за ними, сейчас уже нет, насмотрелся на всяких по всему миру.

— А если взять человечество за абстрактную единицу?
— Терпеть не могу людей, не люблю животных. Я обожаю цветы. Это же такая красивая вещь, которая существует вне зависимости от того, нравится она нам или нет, и она просто не может не нравиться. Именно этого должна достигать поэзия.

— Итак, какова ваша гражданская позиция? Раньше вы были анархистом. А сейчас?
— Я и сейчас анархист, но ни в коем случае не в бердяевском толке вообще. Я ощущаю себя анархистом, другой вопрос — как сами анархисты ко мне относятся. Я решил для себя, что государство — это отвратительная система.

— Разве стадо недостойно своего пастуха?
— Возможно. Другой вопрос, что я сам из этого стада и мне это тяжело воспринимать. Устремление моей поэзии в том, что существование, которое принято считать низшим уровнем, — и в нём есть своя красота, в этих гетто, в ночных драках, во всём.

— Вы чувствуете себя понятым?
— Думаю, что ни один поэт при жизни не чувствует себя понятым.

...Выступление началось без прелюдий: Алексей влетел на сцену и заговорил со зрителем стихами в своей нервной, резкой и надрывистой манере. Аплодисменты, далее следующее стихотворение. И так весь вечер: то громче, шёпотом, то крича и выворачивая душу. Ураган эмоций рвал и метал по сцене, бросал листки, ронял микрофон. Иногда становился спокойным: читал записки зрителей, отшучивался, удивлялся частоте вопросов про гомосексуализм. А после будто бы и не останавливался на болтовню со слушателем — вскипал своими стихотворениями. От него было невозможно отвести взгляд, хотя никто и не пытался. …Весёлый и полный сил поэт убежал после выступления в гримёрку.