Посторонний (о моих преподавателях литфака и не только)

Знаете ли, девочки, когда-то я учился в Рязани на факультете русского языка и литературы. Вы вряд ли поверите в это, читая мои посты.

Сегодня вам предстоит тяжёлое чтение.

Моя любимая учительница лицея № 52, Нина Николаевна Бочкова, устроила нам катастрофическое погружение в русский и литературу.
Она потом говорила, что это был самый сложный класс в её практике. Мы были умны, наглы и напористы во всём. Ей приходилось готовиться по ночам, чтобы на следующий день дать ответ на вопрос, заданный нами на прошлой паре (да-да, уже тогда у нас были пары в школе). Моя судьба была предопределена. Я поступил на литфак Рязанского педагогического института.

Более всего мне нравились история языка, современный русский язык, современная русская литература, теория литературы и иностранная литература. По «иностранке» у нас в библиотеке раздавался учебник конца годов 50-х. Мне достался экземпляр, на форзаце которого я увидел карандашную надпись: «Блажен, кто сдал старухе Фридман!». Мне потом говорили, что это была мужская молитва литфака годов 70-х — 80-х.

Про «старуху Фридман» ходили слухи, что она любила Луи Арагона во времена, которые большинство из нас не застали. Сам Луи, что характерно, удостоил её массой похвал, и, в том числе, по научной части. Думаю, заслуженно — легенда литфака, Раиса Фридман, знала множество языков, и некоторые — в совершенстве. Из последних Раиса Александровна владела старофранцузским, староанглийским (переводила Шекспира), и, возможно, средневерхненемецким. Так вот, прекрасная старуха Фридман в пору глубокой зрелости во время лекций о вагантах, средневековых рыцарях и прочих неприкаянных спокойно переходила на все эти языки, не замечая аудитории, которая, затаив дыхание, слушала диковинную, навсегда ушедшую речь. Это были её родные языки! Она как будто читала перед теми самыми студентами, к которым в итоге присоединилась молодой и красивой. Ох, как они там сейчас смеются над её шутками! А Луи раздаёт всем, кто её заденет, и получает сам по башке, я надеюсь.

Виталий Лукич Ромаш был (и остался навсегда) её учеником. Он преподавал мне, и всем нам, иностранную литературу. Мы считали его чудаком. Я помню ощущение от его семинаров: странное, непонятное тогда для меня видение авторского текста. Лукич всегда был нервически бледен и отстранённо бродил по аудитории, говоря непонятные нам слова. Однажды, в перерыве рассказа о трагических судьбах шекспировских героев, он вдруг обмолвился о самой страшной своей трагедии: «Я в общежитии поставил на плиту сковородку котлет, а когда вернулся, её не было. Украли». Так мы поняли, что убелённый сединами преподаватель живёт в студенческом общежитии, и абсолютно, вселенски одинок. Он и умер в одиночестве. Незадолго до смерти он сказал: «Я был на могилке Фридман недавно, там не холм, там — яма! А в яме — вода! Её забыли. Вот так и я умру, и меня забудут». Вскоре, на его поминках в студенческой столовой, мы страшно напились на глазах всего ректората, всей группой. Виталий Лукич, я помню Вас.

Этой записью я пытаюсь напомнить себе о людях, кто учил меня вселенской справедливости, ежели таковая существует. Я продолжу.

Владимир Алексеевич Попов, преподаватель теории литературы (тогда ему было уже 82, ещё одна живая легенда литфака), в очередной раз, случайно, встретил меня после своей пары в коридоре. Взяв меня аккуратно за пуговицу и покрутив её задумчиво, он вдруг сказал: «Виталий, вы знаете, вы небесталанный юноша. Но вы же помните из моих лекций — на которые вы, впрочем, не ходите, — что такое «углубленная рифма»? Это как, знаете ли... как «пролетарий — пролетали».
После такого отеческого внушения я бросился заниматься как проклятый, по чужим лекциям. Заслуженная пятёрка. Как же дед меня гонял! Зато до сих пор могу размер стиха посчитать.

Я всего лишь говорю об учителях старой школы, и об их учениках, которые преподавали нам русский язык и литературу. Надеюсь, мы ещё поднимем это знамя.

Профессор Любовь Алексеевна Сергиевская, современный русский язык. На её семинары мы, раздолбаи, ходили как на праздник. Это всегда были жесточайшие дискуссии — особенно с раздолбаями, я помню. Разбор кошмарных толстовских конструкций, темы-ремы и т.п. Я как-то раз даже сумел доказать, что русский язык — это точная наука, и на пальцах обяснить, что такое модульная конструкция предложения. Уже не вспомню, как, но! Мы с Гришей Скрынником (во время почти всех пар нас можно было найти в курилке) не пропускали ни одного практического занятия у профессора Сергиевской. Нам было с ней интересно.

Новейшую русскую литературу вёл Александр Евгеньевич Осипов. По словам моего папы, его одноклассник Саша ещё в школе отличался чрезвычайно взрывным характером и отменной храбростью в драке. Крепкий, жестко-ироничный, по-настоящему благородный человек. Как-то Александр Евгеньевич отказался подать мне руку, когда мы встретились, выходя из соседних кабинок туалета: «Что за манеры, Виталий?». Я запомнил на всю жизнь.
Я до сих пор помню его лекцию про Вячеслава Пьецуха, после которой многие из нас, прочитав всё запоем, на перерывах, в курилке, дёргали Сан Евгеньича вопросами «за жизнь». Теперь на дочери Осипова женат мой друг. Ура.

Профессор Ольга Ефимовна Воронова. Моя путёвка в жизнь, можно сказать. Научный руководитель моей дипломной работы. Благодаря её вере в меня я собрался и четыре месяца писал диплом, с авторефератом которого поступил в аспирантуру ИМЛИ РАН в Москве. Но потом с научной работой не заладилось. Точнее, пока не заладилось.
Моя мечта, Ольга Ефимовна (чтобы Вы с Ниной Николаевной знали), — построить школу в деревне и учить там детей русскому языку, литературе и новейшей истории России. Без этого мы все погибнем.

Так вот, моим любимым произведением в институте и долго после был «Посторонний» Камю. У Камю главный герой, г-н Мерсо, всю повесть остаётся как бы неким общественным автоматом. И как бы равнодушен к окружающей жизни, и только на исповеди перед казнью высказывает всё, что думает об окружающем мире. А мог бы что-нибудь и сделать за свою никчемную жизнь, козёл! Я так переживал!

Я больше не посторонний. Спасибо тем, кто дочитал.